Боль, увеличивая корень, превращается в болезнь; хотя – возможен детский вариант: равно – вариант детского стиха, когда боль остаётся маленькой, как девочка, которая наколола палец – из лёгкого, акварельно-дымчатого стихотворения С. Михалкова:
Таня пальчик наколола —
Видно, дед недосмотрел.
Не пошла девчушка в школу —
Так мизинчик заболел.
Он болит и нарывает —
Просто хуже не бывает!
Ставят на руку компресс —
Ставят с мазью, ставят без…
Девочка – сквозь волшебство поэзии, продемонстрирует возможности заговаривания боли…
Но – есть вариант болезни, рождающей прозрение - прозрение ли? не самообман? игры янтарного мозга? услуги рационального разума? – но Пастернаку, чей стих отливает духовным бархатом, поднимаясь в сакрально-недостижимую высоту, веришь:
Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя.
О боже, волнения слезы
Мешают мне видеть тебя.
Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным твоим сознавать.
Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр».
Завораживает волхвование стиха: будто и впрямь болезнь даётся для чистого откровения духовного сердца – если бывает такое.
…есть и форма счастья – выход из болезни, как из смрадного, стены плесневые, лабиринта:
Я вновь здоров. И мозг усталый мой
Очистился от мглы гнетущей.
Мой влажен лоб. Он будто бы росой
Покрылся в час зари цветущей.
Так восславил вариант освобождения Муса Джалиль, а Пастернак снова вглядывается в психологию больного, расходящуюся двойными кругами ощущений:
Больной следит. Шесть дней подряд
Смерчи беснуются без устали.
По кровле катятся, бодрят,
Бушуют, падают в бесчувствии.
Средь вьюг проходит рождество.
Он видит сон: пришли и подняли.
Он вскакивает. «Не его ль?»
(Был зов. Был звон. Не новогодний ли?)
Онтологию болезни не понять.
Поняв – мол, даётся для высших осознаний: не принять: можно было бы всё, всю явь, как-нибудь по-другому организовать.
…главный классик жарко показывал двоение болезненных образов:
Тебя ль я видел, милый друг?
Или неверное то было сновиденье,
Мечтанье смутное, и пламенный недуг
Обманом волновал мое воображенье?
В минуты мрачные болезни роковой
Ты ль, дева нежная, стояла надо мной
В одежде воина с неловкостью приятной?
Низменным алкоголизмом язык не повернётся назвать то, что продиктовало Есенину «Чёрного человека», и всё же – он, он, болезнь лютая, болезнь собственного выбора:
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
…Кафка слоями фантазий наползает на красно-воспалённый мир Босха, чтобы родился, сверкая гранями и раня углами, стих Заболоцкого:
Больной, свалившись на кровать,
Руки не может приподнять.
Вспотевший лоб прямоуголен —
Больной двенадцать суток болен.
Во сне он видит чьи-то рыла,
Тупые, плотные, как дуб.
Тут лошадь веки приоткрыла,
Квадратный выставила зуб.
Щедра болезнь на образы, есть нечто мистическое в состоянии жара; завораживающая звукопись судьбы… оборвётся?
Нет – льются серебряные русские стихи, мерцая перспективами болезни, равно возможностью выздоровления.
